Любимый момент из очень отличной книги...Давно хотел вывесить,да все ждал подходящего настроения... Гусев очнулся в незнакомом помещении, явно подвальном, намертво привязанный к стулу и совершенно ничего не понимающий. В глаза била ослепительная лампа, вокруг сновали какие-то незнакомые люди.
"Это не наши, -- сообразил Гусев, мучительно стараясь припомнить, каким ветром его сюда занесло. -- В наших допросных обстановка скорее медицинская. Ой-ей-ей. Наверное, бить станут".
-- Очухался? -- спросил его некто, прячущийся за режуще ярким лучом. -- Ну, привет. Фамилия?
-- Где я?
-- Фамилия!
-- Пошел на х...й, -- ответил Гусев с надлежащим реплике высокомерным достоинством. Нет, он не помнил, как его взяли. Помнил, как проснулся, как созвонился с Валюшком, как сел в машину... Дальше шли только неясные обрывки. "Наверное, удар по голове. Вот сволочи!" Собеседник усмехнулся, и тут же Гусеву кто-то такой же невидимый так звезданул в ухо, что даже вскрикнуть не получилось. Будто кувалдой врезали -- тяжелый мощный тупой шлепок. С пострадавшей стороны наступила глубокая и неприятно мягкая по ощущениям тишина.
Гусев осторожно поднял голову с плеча, на которое ее обрушил удар. Он не расстроился и даже не разозлился. Ему просто стало мучительно обидно.
"За что?! Вы хотя бы скажите, гады, -- за что?!"
-- За что? -- выдавил он.
-- Фамилия!
Невольно Гусев припомнил свой недавний разговор с покойником по кличке Писец. И сам того не ожидая, в очень похожей манере ответил:
-- Может, тебе еще и пое...ть завернуть?
"Вот в такие моменты и понимаешь, что ты -- носитель великой русской культуры". Гусев почувствовал, что его потихоньку разбирает нервный смех.
На этот раз бить его не стали, просто затушили сигарету о кисть руки. Оказалось вполне терпимо, но еще обиднее, чем раньше. Гусев зашипел, как очень большая гадюка в брачный период, и метко плюнул в обидчика, плечистого мужика в дорогом костюме.
Мужик, похоже, рассердился, потому что двинул Гусеву в глаз. Поле зрения мгновенно сократилось, в голове зазвенело. Мужик пропал -- наверное, утираться пошел.
-- Фамилия! -- орал невидимка.
"А то ты не знаешь! Черт, нужно было в свое время слушать шефа внимательнее, он же рассказывал, как строится классический допрос... Ладно, справимся. Главное -- идти вразрез их тактике. Если я сейчас честно отвечу, мне будет легче раскалываться дальше. А я, мать-перемать, не отвечу, и все тут. Болтать согласен, поддаваться нет. Конечно, интересно, чего им от меня надо. Только вот гораздо интереснее, успели менты сесть им на хвост или нет. А если они сами -- менты?!"
-- Отвечать! Как фамилия?!
-- Name's Bond. James Bond.
Комбидресс с Гусева не сняли, и это придавало наглости. Все-таки ему, кажется, не собирались прищемить дверью яйца или вырезать на груди неприличное слово. Как минимум -- пока не собирались.
Действительно, ему всего лишь снова засветили по тому же глазу, выбив из глотки короткий задушенный всхлип. "Спешат. Через пару минут получилось бы куда больнее. Суки, окосею ведь. Но то, что спешат, -- хороший знак. Кто же это?"
-- Послушай, чего ты добиваешься? -- спросил невидимка. -- Отвечай, и мы тебя, может быть, не убьем.
Может быть.
Гусев вслепую плюнул на голос, но, кажется, промахнулся.
-- Да я застрелю его сейчас! -- рявкнул мучитель, и Гусеву в зубы, основательно раскровенив губу, воткнулся ствол пистолета. Клацнул, вставая на боевой взвод, курок. Во рту стало неприятно сладко.
-- Не спеши, -- попросил невидимка. -- Он же умный, он будет говорить. Правда? Ты будешь говорить, и мы тебя, может быть, отпустим.
-- Ни хера мы его не отпустим!
-- Спокойно. Я здесь командую. Эй ты, скажи мне что-нибудь! Например, имя, фамилию, звание.
-- Страшный прапорщик Хуев, отдельный десантно-мародерский батальон! -- отрапортовал Гусев. Он все отчетливее чувствовал приближение серьезной и неодолимой истерики. "Наверное, так будет даже лучше. Черта с два они от меня чего-нибудь добьются, если я сорвусь и начну визжать, брызгая слюной. Только уж очень это будет... Недостойно как-то".
Ему несколько раз дали по зубам и, кажется, порвали щеку. Лицо теряло чувствительность, перед глазами все плыло, сознание туманилось. Гусев извивался и шипел -- реакция на уровне инстинкта, с ней он просто не мог справиться, -- но не издал ни одного скольконибудь отчетливого крика. Примерно так же с ним было, когда его в армии колошматили "деды". Он чувствовал такое бешеное моральное превосходство над этими сирыми и убогими, что просто не мог показывать им, как ему больно и страшно. Позднее Гусеву самому не раз приходилось ломать клиентов о колено, и он только утвердился во мнении, что по-настоящему сильная личность никогда не станет мучить слабого и беспомощного. Она его просто запугает. Или перехитрит. Но опускаться до пыток...
Без психотропного допроса, исключающего всякое насилие по определению, АСБ превратилось бы просто в еще одну грязную охранку наподобие гаитянских тонтон-макутов или родного НКВД. Одним из ключевых пунктов легендарного "Меморандума Птицына" была поправка к Уголовному кодексу, допускающая, что свидетельство против себя может считаться доказательством вины. Исключительно -- свидетельство, полученное под воздействием психотропных средств, протестированных и одобренных Минздравом.
Раздался треск, кольнуло ногу. Гусев шевельнул здоровым глазом и увидел, что ему распороли ножом брючину. Появился, кровожадно улыбаясь, и присел рядом на корточки давешний мучитель. В одной руке он держал кружку, из которой что-то прихлебывал, в другой -- конец электрического шнура с двумя оголенными концами.
Гусев набрал побольше воздуха и смачно харкнул кровью, разукрасив физиономию палача вплоть до полной неузнаваемости. Тот от неожиданности повалился на спину, облился водой из кружки и чуть было не уронил на себя провод. Гусев довольно захохотал.
Ему снова надавали по морде, на этот раз -- от души, с воплями и матом. Надо было позволить голове мотаться, демпфируя удар, но у Гусева уже пару минут назад что-то нехорошо хрустнуло в шее, и он боялся смещения позвонков. И так уже натерпелся после того, как несколько лет назад задержанный беспределыцик Кумар попробовал оторвать ему башку. С тех пор Гусев ни одного клиента не взял без предварительной обездвижки -- боялся. Разве что вполне безобидного развратника Юрина неудобным оказалось сразу подстрелить. Что тут же повлекло за собой неприятности.
"Наверное, меня захватили прямо в машине. Успел я включить маяк? Должен был успеть, это рефлекс. Засекли маяк или нет? -- размышлял Гусев, стараясь гнать подальше мысли о том, какой в программе допроса следующий номер. -- Кто меня взял? Не бандиты, это точно. Контрразведка? Охрана какого-нибудь гада из правительства? Может быть. В любом случае они знают о маяке. Как его нейтрализовать? Допустим, я бы посадил в "двадцать седьмую" человека с помехопостановщиком и угнал ее к черту на рога. Сколько же мне тогда держаться?! Я помню -- когда солнцевские захватили по дурости Баранова... Нет, какой, к черту, Баранов, это был Овчинников по прозвищу Бедная Овечка. Героический мужик, случайно оказался свидетелем ограбления банка и один попер на шестерых. Только он сразу чеку сорвал, знал, на что идет. Ненормальный. Так вот, Овечку нашли через полтора часа. Вернее -- то, что от него осталось. А что от меня останется через полтора часа? А через два с половиной?"
-- Чего ты добиваешься? -- спросил невидимка почти ласково.
-- А ты? -- промычал Гусев.
-- Я всего лишь хочу задать тебе несколько вопросов. И чтобы ты не валял дурака, а ответил. Честное слово, мне совсем не в радость смотреть, как тебя уродуют, но ты сам заставляешь это делать. Не понимаю -- зачем?
-- А я не понимаю, зачем меня уродовать, когда есть пентоталнатрий. Один укольчик, и все, что у меня в голове, -- твое.
-- Долго ждать, пока сработает. Мы надеялись на сотрудничество. Признаться, не ожидал, что ты настолько глуп.
-- Я очень глупый, -- согласился Гусев. -- Я просто тупица.
-- Значит, ты вынудишь применить к тебе серьезные меры. Поверь, мне очень жаль.
-- А мне-то! -- Гусев выпятил губу, прицеливаясь, но понял, что невидимка стоит за пределами эффективной зоны поражения. Так что он миролюбиво харкнул себе под ноги. Крови у него во рту хватило бы, чтобы переплюнуть матерого верблюда.
Страшно по-прежнему не было. Только стыдно, противно и унизительно. Почему-то казалось неприличным предстать в таком чудовищном виде перед теми, кто явится на выручку.
Если, конечно, явится. А так...
"Конечно, у меня, как у любого, есть предел. Скоро он наступит. Очень интересно -- разговорюсь я все-таки или вконец обезумею? Мне и так уже порядочно свернуло башню. Ишь как уперся! Действительно -- что они могут со мной сотворить? Лицо раскурочили -- так не мое ведь это лицо, я так и не полюбил его по-настоящему. Зубы выбьют? Все равно половина вставных с той самой автокатастрофы. А всерьез меня калечить у них, похоже, нет приказа. Вот тут-то ваша слабина, подонки. Кому-то я очень нужен живой. Непонятно только, почему меня не схватили утром, дома, пока я спал. Допустим, замок мой вскрывается очень непросто, да и сигнализация тут же оповестит ментовку. Но этим, наверное, с милицией договориться -- раз плюнуть. Так чего они ждали? Проклятье, совершенно не помню, как и где именно прошел захват".
На оголенное бедро пролилось что-то жидкое. Гусев склонил голову посмотреть, увидел капельки воды и тут же -- те самые оголенные провода. Успел только внутренне сжаться.
Это было как ожог и ударило прямо в душу. Снова хрустнула шея. Гусев невероятным образом изогнулся, ничего уже не понимая и не чувствуя. Его швырнуло куда-то в такую бездну, откуда непросто выкарабкаться, когда боль пройдет.
По-настоящему больно. Чересчур.
Настолько чересчур, что Гусев опять не закричал. Он ждал от себя какой угодно реакции, но то, что произошло, его просто напугало.
Гусев дико, безумно, оглушительно захохотал.
Провода уже оторвались от его тела, а Гусев все подпрыгивал вместе со стулом, мотал головой и страшно ржал, брызгая кровавыми слюнями. Потом он начал отдуваться.
А потом заплывшими, но все равно округлившимися глазами уставился в направлении луча, который уже не слепил, потому что смотреть было почти нечем, и произнес:
-- Ну вы... даете!!!
-- Еще хочешь? -- услужливо спросил невидимка.
-- Конечно! -- заорал Гусев. -- Конечно, хочу! Почему двести двадцать?! Триста восемьдесят сюда!!! Его прижгли снова, и он мгновенно вырубился.